Золотарь, или Просите, и дано будет... - Страница 2

Мысли жужжали мухами, нелепыми в феврале. Намекали, что жизнь продолжается. Фортуна незлобива. Расслабься, мужик, обойдется, заденет легким испугом…

В кармане зазвонил мобильный.

— Да, слушаю!

— Золотаренко Александр Игоревич?

— Да!

— Ваш сын в больнице.

— Знаю! Он жив?

— Он в реанима…

— Я уже еду!

— Хорошо…

Похоже, на том конце удивились. Голос другой, визгливый. Первый говорил сочным басом. Что у них там за бардак? Звонят по два раза… А мне каково? Снова услышать: «Ваш сын…» — и ждать самого страшного.

Если позвонят еще — ей-богу, пошлю матом.

2

В дрожащих лужицах плясало солнце. У машин «Скорой помощи», расстегнув куртки, курили водители. Двое санитаров, судя по ухмылкам, из морга, клянчили сигаретку. Без особого успеха. Один качнулся наперерез Золотарю, рассчитывая на акт милосердия, но Золотарь мотнул головой — не курю! — и прошел, считай, пробежал мимо.

Он уже жалел, что оделся так тепло. Февраль дразнил намеком на весну. Все гадали, продержится солнышко до марта — или ждать похолодания. Заключали пари, спорили; сыпали примерами из прошлого.

Золотарь числился в скептиках.

Он остановился, желая успокоить сердце. Напротив, в больничном саду, пустом и черном, совершал моцион качок в спортивном костюме. Нижняя челюсть бедняги поддерживалась жутким устройством, похожим на инструмент пыток. Качок мерил сад легкой рысью, тупо глядя перед собой. Следом, не отставая, чинно трусили дамы в пальто — юная, молодая, в летах. Дочь, жена и мать. Или мать и две сестры. Проведать явились, апельсины принесли. Хотя какие ему апельсины! — кефир, овсянку…

Все молчали: качок — из-за челюсти, дамы — из солидарности.

— Александр Игоревич? Долго вы…

Высокий мужчина в длинном, до пят, кожаном плаще улыбался странным образом. Казалось, он еще не решил, что ему делать. Улыбка располагает к тебе собеседника, это да. Но у человека несчастье, сын пострадал, и лыбиться, в общем-то, ни к чему…

— Что с Антоном? Вы в курсе?

— Чистильщиков, — представился «кожан», протягивая руку. Пожатие у него было крепкое и бережное, как у отставного борца. — Вадим Петрович. Вы, главное, не волнуйтесь. Да, хорошего мало. У Антона Александровича черепно-мозговая травма. И переломы обеих рук. Лучевая кость правой, запястье левой. Врачи уверяют, с руками все будет в порядке. До свадьбы заживет. С головой сложнее…

Золотарь сперва не понял, о ком речь. Загадочный Антон Александрович не ассоциировался у него с ботаником Антошкой, как он с детства привык звать сына. Переломы, черепно-мозговая…

— Меня пустят к нему?

— Нет.

— Жаль…

— Попробуйте завтра. Скажите, Александр Игоревич… Вашему сыну в последнее время никто не угрожал?

Что значит — в последнее? Год? Пять? После развода Антон остался с матерью. Бывшая не упорствовала, разрешала «мужичкам» видеться вдосталь. Летом они вдвоем ездили отдыхать: Крым, Карпаты, пансионат в Старом Салтове. В прошлом году выбрались в Ригу. Бродили по старой части города, слушали Баха в Домском соборе. Смеялись — здоровяк в камуфляже после концерта с восторгом рассказывал седому спутнику, отцу или деду:

«Слушай, как она! И руками, и ногами! Я помню эту мелодию — она была в „Томе и Джерри“… Класс!»

— Так угрожали или нет?

— Не знаю. Вряд ли. Антон — тихий мальчик. Бесконфликтный. Как по мне, даже слишком.

— Рохля? Вы извините мою бесцеремонность, но я вынужден…

— Нет, не рохля. Просто он склонен уступать дорогу.

— Может, в частной переписке? На интернет-форуме?

Чистильщиков глядел, не моргая. Глаза у «кожана» были, как две лужицы. Только без солнца. В серой глубине мерцал интерес: холодный, деловой.

— Я не в курсе. Посмотрю, вдруг найду что-нибудь…

— Если найдете, свяжитесь со мной. Вот моя визитка.

Визитку Золотарь сунул в карман, не читая.

— Кочарян! — заорали из окна второго этажа. — Прекратите физкультуру! Вам нельзя!

Качок в саду отмахнулся могучим кукишем.

— Кочарян! Я к кому обращаюсь!

Дамы, словно только и ждали гласа свыше, вцепились в упрямца — замедлив, а там и остановив марафон. Старшая бранилась, средняя убеждала, младшая рыдала. С достоинством качок перешел на шаг, еще раз ткнув кукишем в адрес окна. Словно из нагана выпалил.

В окне воцарилась тишина.

— Дурак, — неожиданно сказал Чистильщиков. — Нет, каков экземпляр… Всего доброго, Александр Игоревич. Вы идите, вас ждут в холле. Там, — он указал пальцем на третий этаж, — наверху, ваша жена.

— Бывшая, — машинально поправил Золотарь. — Мы в разводе.

И удивился, потому что Чистильщиков успел куда-то сгинуть.

За стеклянными дверями от регистратуры к нему метнулся капитан — юркий, будто хорек. Золотарь ни разу в жизни не видел хорька, тем более хорька в милицейской форме. Но не с крысой же сравнивать? Ментов он терпеть не мог с детства; вернее, с юности, когда его, ошалевшего от портвейна и свободы первокурсника, избил патруль в ночной Ялте.

Били просто так, от избытка сил. Даже задерживать не стали.

— Золотаренко? Это вы?

— Я.

— Капитан Заусенец, — хорек строго посмотрел на Золотаря, намекая, что шуточек не потерпит. — Я звонил вам насчет вашего сына.

В сравнении с басом Чистильщикова ломкий тенор Заусенца был жалок. Руки собеседнику капитан не подал. Зато все время поправлял кашне, выбивавшееся наружу из-под ворота казенной куртки. Белое, кашне напоминало флаг сдающегося гарнизона.